Бабье лето [повесть и рассказы] - Елена Коронатова

Проснулась вся в поту. И вдруг услышала странный, надоедливый звук. Клавдия повернула голову в сторону звука. Большая, иссиня-черная муха жужжа билась о стекло. Клавдия несколько минут не спускала с нее глаз. Видать, муха совсем обессилела, она падала на подоконник, ползла и снова жужжала и билась о стекло.

«Вот и я так! — подумала Клавдия. — Не знаю. Куда же податься», — и она заплакала от жалости к самой себе. Одна она теперь… одна, как в поле былинка. Может, в колхоз пойти, пристроиться на работу полегче? Сколько раз ее звали, а она справками прикрывалась. Хвалилась, что и без колхоза проживет припеваючи. Теперь вроде и неловко проситься. И кто знает — лучше ли, хуже будет, а свое хозяйство запустишь.

…Дни потянулись медленно, похожие один на другой, как осенние поля. Раньше была надежда на скорую перемену, ждала переезда в город. А теперь чего ждать?

Побывала в соседнем районе на базаре (там хоть своих не встретишь), выгодно продала масло и соленое сало. Купила в универмаге хорошие туфли. Но обновка не обрадовала. Куда ее наденешь? Полюбовалась и спрятала в сундук. Пускай лежат.

Как-то в сумерки, когда Клавдия, нечесаная, в грязном платье, только что закончила работу во дворе, в калитке показался Матвей. Она поспешно юркнула в сараюшку. Стояла в темном углу, приложив руку к груди, и чувствовала, как вздрагивает сердце. Матвей прошел в огород и несколько раз окликнул ее.

Еле-еле сдержалась, чтобы не отозваться.

Хлопнула калитка. Клавдия опустилась на дрова и долго сидела не шевелясь. В последнее время она все чаще и чаще думала о Матвее. Почему он тогда сказал: «Это, пожалуй, и лучше»? А если и сейчас за этим приходил? И хорошо, что не вышла. А вдруг он тогда подумал, что она к Геннадию собирается: она же не сказала, что к дочери едет. От этой мысли стало почему-то легче. Но ненадолго. Ну что она ему теперь? Вон бабка Клуша говорит, будто председатель к учительнице похаживает. Почему и не похаживать? Оба они одинокие. Клавдия вспомнила высокую, дородную учительницу, и на душе стало еще тоскливее.

На этой же неделе, в субботний вечер, пришла Марья. С ней у Клавдии давние и сложные отношения.

В детстве они любили поверять друг другу свои маленькие тайны, лежа на теплой печи в хате у Марьи.

…Плачет на дворе метель. Ветер в трубе подвывает. Вздрагивает, будто с испугу, вьюшка. Веретено под бабкиными руками выводит однотонную песенку. На стенах горбятся причудливые тени. Пахнет тмином, коноплей и пылью.

Сероглазая, с темными спутанными косичками, Маруся жарким шепотом рассказывает:

— И будут по всей земле цвести райские сады.

— Какие такие райские? А, Маруся? — шепчет рыженькая, кудрявая, похожая на пушистого котенка, Кланька.

Маруся несколько секунд молчит. Глаза у нее становятся больше, и в них загораются какие-то блестящие точечки.

— А в садах этих все деревья голубые. И цветы на них голубые. И трава голубая. И дороги голубые. Ой, радость!

Маруся говорит так, будто сквозь печную трубу ясно видит голубые райские сады.

— А кони какие будут?

— Кони?! Кони — сами белые, а подковы серебряные, — скороговоркой выпаливает Маруся.

— А одежа какая у людей? — Кланька натягивает на голые ноги посконную рубашонку.

— Одежа? — задумывается Маруся.

Кланька, захлебываясь от восторга, что вдруг и ей придумалось, шепчет:

— А одежа как у попа. Так и золотится, так и золотится…

— Летом шибко жарко, — сомневается Маруся.

— Летом-то… а летом другая. Как у попадьи шторы, вся насквозь кружевная.

Сказке нет конца. Она продолжается и во сне. Снятся девчонкам голубые деревья, белые кони с серебряными подковками и люди в парчовых и кружевных одеждах.

Миновало полусиротское, посконное детство. Отгорело короткой зорькой.

Пришла юность. И уже другие тайны поверяли они друг другу зимними вьюжными ночами, вернувшись с посиделок. Сказок больше не рассказывали.

То вдруг примутся хохотать. Так, ни с чего. Одна скажет: «А Колька-то», и обе прыскают. И чем больше сердится на них Маруськина бабка, тем труднее удержаться от смеха.

А то вот так же, без причины, загрустят. Запоют тихими голосами припевки о коварном залетке, о злой разлучнице и сердечной печали. И до того допоются, что всплакнут…

В один год Клавдия и Марья сыграли свадьбы, и в один год стали солдатками.

У обеих мужья не вернулись с фронта.

Разошлись их дороги после войны.

Клавдия — все у себя да для себя, Марья же, оставив детей на попечение полуслепой бабки, с рассвета до поздней ночи пропадала в бригаде. Очень уж тяжело было в те первые после войны годы поднимать артельное хозяйство. Пахали на коровах. Хлеб убирали вручную.

Худущая, с ввалившимися, какими-то лихорадочными глазами на черном от загара и тревог лице, в обтрепанной одежонке, она появлялась то у трактористов в вагончике, то в колхозной конторе, но чаще всего на полях. Убеждала, ругалась и порою, не выдержав, плакала. Марью побаивались, уважали и любили.

Клавдия не понимала ее. Как это можно от всего отрешиться и жить для других?

Однажды, несколько лет назад, в уборочную Марья пришла к Клавдии.

— Твой огород от тебя не убежит, — сказала она, — а у нас каждые руки на вес золота.

Геннадий показал справку об освобождении жены от полевых работ. Он получил ее у знакомого фельдшера за пол-литра водки.

— Знаю я, почем такие справки покупаются, — Марья швырнула справку на стол и, взглянув на молчаливо потупившуюся Клавдию, с откровенным презрением добавила: — Тоже мне люди! Сидите как пауки! Ни стыда, ни совести! — Хлопнув дверью, она вышла из хаты.

Они перестали видеться. Клавдия в отсутствие мужа зазывала к себе Марьиных детишек. Кормила их, обмывала, вычесывала им головы, спрашивала:

— Ну, как мамка живет?

Старший, Гришатка, глядя на Клавдию серыми, с блестящими точечками, как у матери, глазами, по-взрослому говорил:

— Ничего живет. Да беда с ней, от дома совсем отбилась.

Лет пять назад поздним вечером Клавдия пришла к Марье.

Поставив на стол крынку, обвязанную чистой тряпицей, не поднимая глаз, заговорила:

— Вот принесла. Тут лекарство. Сама варила. Не подумай, что какие-нибудь травы или еще что. Тут столетник, какао, масло, мед. Ну и — ясное дело — нутряное сало. Свиное. Все свеженькое. Своими руками делала. Ты не сомневайся. Валюшку свою от затемнения легкого вылечила.

— Да на что мне твое лекарство? — изумилась Марья.

Клавдия, краснея всем лицом, как обычно краснеют рыжие, стала упрашивать Марью отнести лекарство жене Матвея.

— Вреда не будет, а может, ей полегчает, — говорила она, смущенно поглядывая на подругу.

Марья долго с каким-то удивлением рассматривала гостью, а потом спросила:

— Жалеешь ее?

— Жалею, — тихо проговорила Клавдия и, помолчав, еще тише добавила: — А его еще боле жалею. Только не говори, что от меня… Узнают, могут не принять.

Четыре года тайком от Геннадия Клавдия варила свое снадобье для жены Матвея. Марья сдержала свое слово. Так до сих пор Матвей и считал, что жене его помогала бригадир.

Марья теперь не избегала встреч с подругой. Но и не искала их. Вот почему ее приход, после многолетнего перерыва, удивил Клавдию. Она только что прилегла. Весь день заготовляла на солнцепеке кизяк и порядком устала.

— Хвораешь? — спросила Марья.

— Есть маленько. Голова болит.

Марья, полная, крупная, легко ступая, обошла горницу. Постояла у комода, разглядывая развешенные над ним фотографии в рамках, и присела подле кровати.

Клавдия от той же бабки Клуши слышала, что всех на селе «мобилизовывают» (так выразилась бабка) на полевые работы.

«Так вот просто небось не приходила», — подумала Клавдия. И спросила с вызовом:

— Уговаривать пришла?

— А что тебя уговаривать: ты не девка, а я не парень, — добродушно отозвалась Марья и уже веселее добавила: — В гости пришла. Думала, ты меня попотчуешь своими соленьями-вареньями. Когда-то ты на них мастерица была.

Клавдию, как ветром, с постели сдуло. Забыв про жалобы на хворь, она бегала из кладовой в погреб, из погреба в горницу. Покрыла стол до блеска наутюженной скатертью. Поставила редис, только что с грядки, свежий сыр, жареную домашнюю колбасу, курятину. Сохранились с прошлого года маринованные помидоры и моченые яблоки. Нашлась и непочатая бутылка густой вишневой наливки. Пусть поглядит подруга, как она живет, и ведь ни к кому занимать не ходит и колхозу не кланяется.

Клавдия разрумянилась, на висках и на лбу прилипли колечки рыжих волос. И ее карие, с желтизной, широко поставленные глаза тоже казались рыжими. Верхняя пуговка на блузке расстегнулась, обнажив крепкую белую шею, по-девичьи упругую грудь. Оживление преобразило Клавдию. Улыбка, приподнявшая уголки ее еще свежего рта, удивительно молодила ее.